в чем не хотела уступать. Ей казалось, что если она уберет ромашку, то это будет означать, что она сдалась.

Смутившись, Баранов отвел взгляд в сторону. Черт возьми! В самом деле, зачем он об этой ромашке? Просто ему хочется к чему-то придраться, чтобы она обиделась и ушла, эта Литвяк, и больше не обращалась к нему со своими просьбами. И зачем сердиться? Глупо… Ну прицепила цветок… Чего же от нее ожидать? Ведь девчонка, самая обыкновенная девчонка! Сколько ей — двадцать, не больше… А хочет драться с немцами! Да ее в первом же бою убьют!

— Ну вот что, Литвяк, — сказал он тоном, не допускающим никаких возражений, стараясь скрыть недовольство самим собой. — Я человек прямой. Скажу откровенно: я решил вторично послать рапорт в дивизию о том, чтобы вас обеих отозвали из полка. Уверен, что просьбу мою учтут. Полк боевой… Сами видите, как гибнут летчики один за другим. А вы развели тут кудряшки, ромашки! Не место здесь девушкам. И поставим на этом точку!

Сдвинув брови, Лиля быстро соображала, как быть дальше. Нет, нельзя допустить, чтобы он послал рапорт, нужно доказать ему, убедить его, а то, чего доброго, и в самом деле отошлют из полка. Пока все обошлось — ей и Кате удалось остаться… Нет, нельзя сдавать позиции. Никак нельзя! И она смело бросилась в атаку:

— Товарищ командир полка, мы — летчики! Мы сами пошли на фронт, понимаете? Никто нас сюда не тянул. Мы хотим, мы должны летать!

— Подождем ответа на рапорт, — упрямо произнес Баранов. — Я сегодня же подам! Можете идти, вы свободны, Литвяк.

Лиля не тронулась с места. Наоборот, оглянувшись, демонстративно села на свободную табуретку рядом со штурманом, который, усмехаясь, с интересом слушал разговор, хотя и не вмешивался в него.

«Пусть! Пусть будет, что будет. Все равно теперь уже нечего терять. Теперь — до конца, не отступать, не сдаваться. Если не добиться сейчас, то все пропало…»

— Буду сидеть здесь, пока не скажете, что разрешаете летать! — объявила Лиля.

Баранов и штурман полка переглянулись.

— Вы упрямая девушка, но это вам не поможет… Кстати, ответьте: почему вы и Буданова не улетели вместе с остальными летчицами? Ведь был же приказ, и вам его объявили.

Лиля опустила глаза. Этого вопроса она боялась больше всего. Если открыто сказать Баранову правду, он возмутится, и тогда вряд ли что-нибудь докажешь ему. Положение осложнится еще больше. Как же быть? Лиля постаралась придать лицу безразличное выражение, словно то, о чем спрашивал Баранов, было не так уж важно, и скучным, равнодушным голосом произнесла:

— А нам никто не сказал, чтобы сразу…

Но тут же осеклась и смешалась. Лгать Бате? Нет, она не могла, у нее не получалось… С ним можно только прямо и честно. С тяжелым вздохом она призналась:

— Ну, в общем, мы решили, что должны остаться. Другого выхода у нас не было.

— Должны? Как это понимать? — повысил голос Баранов. — Несмотря на приказ?

— Угу. Товарищ командир, все ведь ясно: мы хотим летать. Нам трудно убедить вас… Ну почему вы не хотите пустить нас на задание? Разрешите слетать хоть один раз, и тогда…

— Опять вы за свое, Литвяк! Я вас спрашиваю об одном, а вы мне другое. — Баранову опять бросилась в глаза ромашка, и он в сердцах воскликнул: — Послушайте, ну какой вы истребитель! Вы только посмотрите на себя! Вам в куклы играть, а не в бой лететь…

У Лили дрогнули губы. Нет, этого от Бати она никак не ожидала… Глаза ее наполнились слезами, от обиды ей захотелось горько заплакать, но в этом случае только подтвердились бы слова Баранова, и она заставила себя сдержаться. Что он знает о ней? Как он может так говорить, если ни разу не пустил ее в полет? Молча проглотив обиду, Лиля покраснела до корней волос. Ей вдруг стало жаль себя, и, как она ни крепилась, все же слезинка, одна-единственная, предательски поползла по щеке. Опустив голову, Лиля быстро смахнула ее.

Почувствовав, что не следовало так говорить, Баранов сразу же пожалел об этом. Но вырвалось — не воротишь. И он, виновато кашлянув, произнес:

— С вами трудно говорить… Идите и успокойтесь, Литвяк!

— А вы знаете, товарищ командир, в какой день я родилась? — спросила вдруг Лиля.

— Н-нет. Но какое это имеет значение?

— Восемнадцатого августа! В день авиации!

Штурман Куценко, который был явно на Лилиной стороне, улыбнувшись, развел руками:

— Так у нее же на роду написано — быть летчиком! Какие же могут быть сомнения!

Но Баранов молчал, оставаясь серьезным и желая этим показать, что разговор окончен. В это время в землянку вошел невысокий крепкий летчик в шлемофоне.

Лиля узнала Соломатина, который сегодня летал на ее «тройке». На его бронзовом от загара лице двумя белыми полосками выделялись брови, под ними искрились веселые карие глаза. Он был возбужден и, видимо, еще жил впечатлениями только что проведенного боя.

— Соломатин! Алексей! Наконец-то ты вернулся! — радостно воскликнул Баранов, бросившись навстречу летчику.

Он по-мужски крепко обнял Соломатина и, сразу повеселев, совсем забыл о Лиле.

— Ну как там? Что там? Мне уже сказал Мартынюк, теперь ты расскажи подробнее.

Баранов любил своего лучшего командира эскадрильи. Они были друзьями, вместе учились летать, вместе ушли на войну. Разница в возрасте у них была невелика — всего три года: Соломатин поступил в летное училище сразу после окончания десятилетки, а Баранов сначала учился в техникуме и пришел в авиацию уже после того, как несколько лет проработал на заводе в Сормове. Хотя многие в полку считали, что он гораздо старше других, и называли его Батей, на самом деле Николаю Баранову исполнилось всего двадцать восемь…

— Все в порядке, товарищ командир! Дали мы им жару! Четырех «юнкерсов» сбили, остальные — кто куда. Ну и «мессера» одного повредили, сел на нашей территории, рядом с артиллерийской батареей. Я сам видел — артиллеристы взяли летчика… Короче говоря, ни один из бомбардировщиков не прошел к городу. Побросали бомбы в поле. Наши все дрались отлично! Только вот…

Он хотел что-то добавить, но промолчал.

— Трудно было? — спросил Баранов.

— Да, пришлось попотеть. Их много было, «этажеркой» летели, в три яруса.

— Да, Мартынюк мне докладывал. А мы здесь тоже немножко подрались с «мессерами». Прямо над аэродромом. Ну, а как потери?

Веселый огонек в главах Соломатина погас, на лбу обозначилась жесткая вертикальная складка.

— Все вернулись, кроме Басова. Самолет загорелся, ну и… Выпрыгнуть он не успел.

— Да. Знаю. Жаль, очень жаль Басова.

Баранов